...Жаркий май позвал нас в Измайлово. Мы сбежали с уроков и валялись на траве, купая в солнце босые пятки; вокруг нас звенела и свиристела горячая лень.

- Нет, это ещё не то... Это всё только техника и слова, - говорил он с неправильными паузами, не переставая вглядываться в шебуршащую зелень, - будущее начнётся... когда люди научатся делать себя новыми... Менять лица, тела, - смотри, муравьи дерутся, - характеры, всё-всё-всё... Сами, кому как хочется. Чтобы быть счастливыми. Эта жизнь будет смешной, будет музыкой... А ты можешь быть счастливым, Кастет. Стрекозус грандиозус...
-Улетел твой стрекозявиус. Почём ты знаешь, буду или не буду?
-Ты можешь понимать. Смотри, а это богомол. Ты умеешь развиваться... А это у него рефлекс такой на опасность... А кто развивается, на того обязательно находит какая-нибудь любовь.
-Ну и зачем, сколько времени он так проваляется? А может, я не хочу развиваться. И никакой этой любви не хочу.
-Обморок, ложная смерть, вроде спячки. Притворяется неодушевлённым... Мы тоже так, в другом смысле. Ты не можешь не развиваться.
-А ты?
-Я?.. Я хотел бы свиваться.
-Свиваться?..
-Я имею ввиду развиваться внутрь. Смотри, смотри, это тля...

Всё, что он говорил, было забавно и по-детски прозрачно лишь до какого-то предела, а дальше начиналось: один смысл, другой смысл...

Как всем городским мальчишкам, нам не хватало простора и воздуха; зато мы остро умели ценить те крохи, которые нам выпадали. Окрестные пустыри и свалки были нашими родными местами - там ты устраивали себе филиалы природы, жгли костры, прятались, строили и выслеживали судьбу; совершались и более далёкие робинзонады: в Сокольники, на Яузу, в Богородское, где нас однажды едва не забодал лось... Клячко любил плавать, кататься на велосипеде, лазить по крышам, просто гулять. Но натура брала своё: гулять значило для него наблюдать, думать и сочинять, устраивать оргии воображения. Деятельный досуг этого мозга был бы, пожалуй, слишком насыщен, если бы я не разбавлял его своей жизнерадостной глупостью; но кое-что от его густоты просачивалось и ко мне. За время наших совместных прогулок я узнал столько, сколько не довелось за всю дальнейшую жизнь. Из него сыпались диковинные истории обо всём на свете, сказки, стихи; ничего не стоило сочинить на ходу пьесу и разыграть в лицах - только успевай подставлять мозги...

На ходу же изобретались путешествия во времени, обмены душами с кем угодно... За час-два, проведённых с Академиком, можно было побыть не только лётчиком, пиратом, индейцем, Шерлоком Холмсом, разведчиком или партизаном, каковыми бывают все мальчишки Обыкновений, но ещё и:

• знаменитой блохой короля Артура, ночевавшей у него в ухе и имевшей привычку, слегка подвыпив, читать монолог Гамлета на одном из древнепапуасских наречий;
• аборигеном межзвёздной страны Эном, где время течёт в обратную сторону, и поэтому эномцы всё знают и предвидят, но ничего не помнят, - так было, по крайней мере, до тех пор, пока их великий и ужасный гений Окчялк не изобрёл Зеркало Времени; это игра неожиданно пригодилась мне через много лет для анализа некоторых болезненных состояний, а название "Эном" Академик дал другому своему детищу, посерьёзнее;
• мезозойским ящером Куакуаги, который очень не хотел вымирать, но очень любил кушать своих детёнышей, ибо ничего вкуснее и вправду на свете не было;
• электроном Аполлинарием, у которого был закадычный дружок, электрон Валентин, с которым они на пару крутились вокруг весьма положительно заряженной протонихи Степаниды, но непутёвый Аполлинарий то и дело слетал с орбиты; эти ребятишки помогли мне освоить некоторые разделы физики и химии;
• госпожою Необходимостью с лошадиной или ещё какой-либо мордой (весьма значительный персонаж, появлявшийся время от времени и напоминавший, что игра имеет ограничения);
• Чарли Чаплином, червяком, облаком, обезьяной, Конфуцием, лейкоцитом, Петром Первым, мнимым числом, мушиным императором, психовизором некоего профессора Галиматьяго и прочая, и прочая - и всё это с помощью простой детской присказки: "А давай, будто мы..."

А вот спортивные игры он не понимал. Не понимал духа соревнования. Был в курсе спортивных событий, но ни за кого никогда не болел. Когда играл сам, выигрыш был ему интересен только как решение некой задачи или проверка гипотезы, ну ещё иногда как действие, в котором возможна и красота. В футбольном нападении отличался виртуозной обводкой, часто выходил один на один, но из выгоднейших положений нарочно не забивал: то паснёт назад или ждёт, пока ещё кто-нибудь выскочит на удар, то начнёт финтить перед вратарём, пока не отберут мяч. Правда, в качестве вратаря он подобного не допускал, за реакцию получил даже титул вратаря-обезьяны.

Где-то с середины шестого класса он начал составлять карту связи всего со всем. Карта зависимостей, взаимопереходов и аналогий всех наук, всех искусств, всех областей жизни и деятельности, всего, вместе взятого...

Её нужно было как-то назвать, покороче, и он решил, что название "Эном" - подходящее по звучанию.

Вначале Эном этот представлял собой действительно подобие карты, с расчерченными координатами, с материками и островами, с невероятным количеством разноцветных стрелок. Потом видоизменился: стрелок стало поменьше, зато появилось множество непонятных значков - шифров связей и переходов; наконец, от плоскостного изображения дело пошло к объёмному - какие-то причудливые фигуры из пластилина, картона, проволоки...

Вот возьмём, например, длинноухий вопрос (его эпитет, он любил так говорить: вопрос толстый, лохматый, хвостатый - вопросы для него были живыми существами), - длинноухий, значит, вопрос: почему одним нравится одна музыка, а другим другая? Это область отчасти музыковедения, отчасти социологии, отчасти психологии... Показывал точку в системе координат, объяснял на ходу, что такое социология, то есть чем она должна быть, сколько у неё разных хитрых ветвей... В одну сторону отсюда мы пойдём к материку истории, не миновав континента философии и полуострова филологии; в другую - к океану естественных наук: биологии, физике... Математика, говорил, - это самая естественная из наук, язык Смысловой Вселенной... А вот идёт дорожка к плоскогорью физиологии: чтобы разобраться, почему в ответ на одни и те же звуки возникают разные чувства, нужно понять, как человек чувствует, правда ведь? Чтобы это узнать, надо узнать, как работают клетки вообще. Механизм клетки нельзя постичь, не уяснив происхождение жизни, а для этого надо влезть в геологию, геофизику, геохимию - в общем, в конгломерат наук о Земле; ну и конечно же, никак не обойти астрономии, во всём веере её направлений, всё-таки Земля прежде всего небесное тело. И вот мы уже прошли от музыковедения к проблеме происхождения Вселенной, вот такие дела...

...Перевести Академика пытались, и даже дважды. Сначала почти сразу же, из нашего первого "Б" в какой-то далёкий четвёртый "А". Через две недели у матери хватило ума отказаться от этой затеи. Во-первых, ему там всё равно было нечего делать. А во-вторых, четвероклассники над ним издевались. Не все, разумеется, но ведь достаточно и одного, а там нашлось целых двое, на переменах они его "допрашивали", используя разницу в весовых категориях.

В шестом решали на педсовете, исключить ли из школы за АМОРАЛЬНОСТЬ (уточним дальше) или перевести сразу в десятый, чтобы побыстрее дать аттестат. Приходили тётеньки из роно, ушли в недоумении. Отправили всё-таки в десятый, к "дядям Стёпам", как мы их называли. Дяди Стёпы заставляли его решать самые трудные задачи, которые ему были так же неинтересны, как задачи шестого, а на переменах использовали в качестве метательного снаряда. Продержался там недели три, потом месяц проболел и вернулся к нам.

Встречен был с радостью. Без Академика нам, правду сказать, было скучновато.

-Но ведь ему-то, наверное, было с вами скучно отчаянно?
-Если представить себе самочувствие ананаса на овощной грядке, самолёта среди самосвалов... Но на уроках можно украдкой читать, рисовать, думать, изучать язык - к восьмому классу он уже читал на японском... Сочинять музыку, разбирать шахматные партии...

Одно время он увлекался шахматами... Представляете, как мне было обидно? В шахматы ведь научил его играть я, тогдашний чемпион класса, не кто-нибудь, а у него даже своих шахмат не было. Но я не выиграл у него ни одной партии, только самую первую едва свёл вничью. Особенно неприятно было, когда он доводил своё положение, казалось, до безнадежного, а потом начинал разгром или сразу мат. Не жертвы, а просто издевательство. Я взял с него слово не играть со мной в поддавки...

Быстро стал чемпионом школы, победителем каких-то межрайонных соревнований, получил первый разряд, играл уже вслепую, но потом вдруг решительно бросил - утверждал, что правила оскорбляют воображение, что ладья неуклюжа, ферзь кровожаден, король жалок... "Король не должен никого бить, только отодвигать, зато после каждых трёх шахов должен иметь право рождать фигуры. Пешка должна иметь право превращаться в короля..."

Так же быстро он научился разбираться и в музыке. Дома инструмента не было, но у Ольги Дмитриевны, одной из соседок, было пианино. Дама из старой интеллигенции, иногда музицировала, попытки Шопена, Шуберта... Постучал как-то в дверь, попросил разрешения послушать. Во второй раз попросил позволения сесть за инструмент и подобрал по слуху первые несколько тактов "Весны" Грига, только что услышанной. В следующие два-три посещения разобрался в нотной грамоте, чтение с листа далось с той же лёгкостью, что и чтение книг. Ольга Дмитриевна стала приглашать его уже сама, а потом, когда она переехала, ходил играть к другому соседу, выше этажом. Играл всюду, при всякой возможности, у меня дома тоже, на нашем старом осипшем "Беккере". (Я, любя музыку и имея неплохие данные обычного уровня, был слишком непоседлив, чтобы пойти дальше Полонеза Огинского.) Импровизировать и сочинять он начал сразу же. Вскорости разочаровался в нотной системе, придумал свою - какие-то закорючки, вмещавшие, как он утверждал, в сто одиннадцать раз больше смысла на одну знаковую единицу, чем нотный знак. Вся партитура оперы "Одуванчик" занимала две или три странички этих вот закорючек.

Заметив способности к музыке, Академика отдали в музыкальную школу. В порядке исключения он был принят сразу же в третий класс. Через три дня запротестовал против сольфеджио, попытался объяснить свою систему и в результате был выгнан с обоснованием: "Мы учим нормальных детей". После этого вопрос о музыкальном образовании больше не возникал, чем сам Клячко был очень доволен. Играл где попало, писал себе свои закорючки, а в школе при случае развлекал нас концертами. Его сочинения и серьёзные импровизации успехом не пользовались, зато сходу сочиняемые эстрадно-танцевальные пьесы и музыкальные портреты вызывали восторг. Инструментишко в зале стоял страшненький, вдрызг разбитый. Академик его сам, сколько смог поднастроил. Участвовал и в самодеятельности, в том числе и в довольно знаменитом нашем школьном эстрадном ансамбле...

...А вот на эту картину вы часто смотрите, я заметил.
(Пейзаж в изящной резной рамке у Д.С. над кроватью. Вода, сливающаяся с небом, нежный закатный свет. Каменистые берега с тонко выписанной растительностью. На дальнем берегу одинокое дерево. Человек в лодке.)

-Я полагал, что-то старое, итальянское...
-Академик написал эту картину десяти лет от роду и подарил мне ко дню рождения. Как вы понимаете, я тогда ещё не мог оценить этот подарок. Мои родители не поверили, что это не копия с какого-то знаменитого оригинала.

Он не проходил через период каракуль, а сразу же стал изображать людей и животных с реалистическим сходством и пейзажи с перспективой, преимущественно фантастические. Абстракции своим чередом.

Вот, смотрите... Это я, набросок со спины, по памяти... Несколько карикатур... В том возрасте это был самый ценимый жанр, и Клячко щедро отдал ему должное: не оставлен был без художественного внимания ни один однокашник. Афанасий-восемь-на-семь за портрет в стенгазете, над которым хохотала вся школа, пообещал бить Клячко всю жизнь, каждый день по разу, и возможно, выполнил бы своё обещание, если бы мы с Ермилой, у которого были с Афанасием отдельные счёты, не устроили ему хорошее собеседование. Что касается Ермилы, то он, наоборот, требовал, чтобы Клячко непременно отобразил его в печатном органе, причём в самом что ни на есть натуральном виде... Дальше - больше: сюрреалистический рисунок обнажённой натуры с лицом классной руководительницы однажды стихийно попал на стол оригинала. Автора выявить несложно: блестящий стиль, рука мастера. Была вызвана мать, потребовали принять меры; дома вступил в действие отец, была порка. Приклеилась формулировочка: "Разлагает класс". Запретили оформлять стенгазету, и он переключился на подручные материалы: тетрадки, обёртки и внутренности учебников, бумажки и промокашки. По просьбам рядовых любителей изящных искусств рисовал на чём попало диковинные ножи, пистолеты, мечи, арбалеты, корабли, самолёты...

Но особой популярностью пользовались его кукольные портреты. Представьте себе: из портфеля вынимается небольшая кукла, вроде той злополучной неваляшки, а у неё ваше лицо, ваша фигура, ваши движения, ваш голос... Как? Клей, проволока, пластилин, пакля, обрывки материи... Механический завод или батарейки, система приводов... Куклы, конечно, не говорили, но жестикулировали и издавали характерные звуки. Клавдия Ивановна Сероглазова, например, завуч наш, имела обыкновение, разговаривая с учеником, отставлять правую ногу в сторону, отводить левое плечо назад, голову устремлять вперёд и слегка взлаивать, приблизительно вот так (...) В точности то же самое делала её кукольная модель.

Дома делал серьёзные портреты по памяти, но показывать избегал, многое уничтожал. С девяти лет бредил Леонардо да Винчи, после того как увидел в какой-то книге его рисунки; прочитал о нём все возможное, в том числе старую фрейдовскую фантазию; одно время намекал даже, что Леонардо - это теперь он, немножко другой, но...

Он как-то заметил, между прочим, что у каждого человека, кроме высоковероятного физического двойника, должен существовать и духовный близнец...

Я любил наблюдать, как он рождает людей: сперва бессознательные штрихи, рассеянные намёки... Вдруг - живая, точная, знающая линия... Существует, свершилось - вот человек со своим голосом и судьбой, с мыслями и болезнями, странностями и любовью. И вдруг - это уже самое странное - вдруг эти же самые персонажи тебе ВСТРЕЧАЮТСЯ за углом, в булочной, в соседнем подъезде - копии его воображения, с той же лепкой черт и наклонностей... Мне было жутковато, а он даже не удивлялся: "ЧТО МОЖЕТ БЫТЬ ПРИДУМАНО, МОЖЕТ И БЫТЬ - разве не знаешь?"




Далее: О типичности
Назад: Ничейная бабушка