"Да, Кастаньет, человек в высшей степени непонятен", - сказал он мне как-то после очередной драки, и это "в высшей степени" прозвучало так, что у меня на мгновение потемнело в глазах...

Как вы хорошо знаете, одно дело быль знаменитым, другое - уважаемым и третье - любимым. Я, например, и понятия не имел, что примерно с седьмого класса ходил в звёздах, узнал об этом только через пятнадцать лет, на встрече бывших одноклассников, - немногие враги были для меня убедительнее многих друзей. Мой другой близкий друг, Яська, был одновременно любим за доброту, презираем за толщину (потом стал стройным, как кипарис, но остался Толстым - кличка прилипла), уважаем за силу и смелость, кое-кем ненавидим... "Репутация - это сказка, в которую верят взрослые", - как сказал однажды Клячко. Другое дело, что для каждого это сказка значит чересчур много.

Я узнал потом, что, кроме меня и Яськи, который умудрялся любить почти всех, в Академика были влюблены ещё трое одноклассников, и среди них некто совсем неожиданный, часто выступавший в роли травителя... Был и. о. Сальери - некто Одинцов, патентованный трудовой отличник, все долгие десять лет "шедший на медаль", в конце концов получивший её и поступивший куда следует. Этот дисциплинированный солидный очкарик, помимо прочих мелких пакостей, дважды тайком на большой перемене заливал Клячкины тетради чернилами, на третий раз был мною уличён и на месте преступления отлуплен. Были и угнетатели, вроде Афанасия-восемь-на-семь, гонители злобные и откровенные. То же условное целое, что можно было назвать классным коллективом, это таинственная толпа, то тихая, то галдящая, то внезапно единая, то распадающаяся, - была к Академику, как и к каждому своему члену, в основном равнодушна.

Безвыборность некоторых параметров существования ранила его жесточе, чет остальных.

Обыкновения, если помните, не слишком уж церемонна, не слишком гостеприимна: никак, например, ни никак не может пройти мимо твоей невыбранной фамилии, чтобы не обдать гоготом, чтобы не лягнуть: ха-ха, Кляча! Да ещё учителя хороши, вечно путают ударение: вместо Клячко, глубокомысленно уставившись в журнал, произносят: Клячко - ха-ха, Клячка, маленькая клячонка, резвая, тощенькая... В самом деле, какой же шутник придумал это Клячко, эту Клячу Водовозную, Клячу Дохлую? Это он-то, которого Ник. Александрыч прямо так, вслух, при всех назвал гениальным парнем?.. Эх, муть это всё, ваша дурацкая гениальность, кому она нужна. Видали вы когда-нибудь вратаря по фамилии Дырка? А нападающего Размазюкина? А полузащитника Околелова?

Почему не Дубровский, не Соколов, не Рабиндранат Тагор, не Белоконь, на худой конец?

Теперь понимаю, что фамилия эта оскорбляла его всего более эстетически - он не желал и не мог с ней внутренне отождествиться, это была НЕ ЕГО фамилия.

Два друга - я да в меньшей степени Яська - оба мучали его неверностью, точнее сказать, многоверностью, а он был, как все гении, глубоко ревнив. Увлекал нас мощью своего интеллекта, околдовывал в тишине, но моментально терял в крикливой толкотне сверстников. При всей своей шарнирной живости совершенно не мог выносить нашего гвалта, возни, мельтешения в духоте - сразу как-то хирел, тупел, зеленел, словно отравленный, а на большой перемене пару раз тихо валился в обморок. Потом завёл привычку забираться на больших переменах куда-то под лестницу последнего этажа, в облюбованный уголок, и там что-то писал, вычислял, во что-то играл сам с собой. Когда я подходил, случалось, шипел, лягался...

Альфа в положении Омеги - такая вот странность.

В дружеской борьбе один на один, как и в шахматах, равных не ведал: и меня, и Яську, тяжёлого, как мешок с цементом, и того же Афанасия-восемь-на-семь валял, как хотел, брал не силой, даже не ловкостью - какое-то опережение... Но я уже и тогда понимал, что для статуса (слова этого у нас, разумеется, не было, но было весьма точное древнее чувство) такая борьба не имеет практически никакого значения: ну повалил, ну и ладно, подумаешь, посмотрим ещё, кто кого. В серьёзных стычках Клячко всегда и всем уступал, в драках терпел побои, не мог ударить ни сильнейшего, ни слабейшего, мог только съязвить изредка, но на слишком высоком уровне. Можно ли быть уважаемым, в мужской-то среде, если ни разу, ну ни единожды никому не двинул, не сделал ни одного движения, чтобы двинуть, ни разу не показал глазами, что можешь двинуть?
Клячко считали просто-напросто трусом, но я смутно чувствовал, что это не трусость или не обычная трусость - какой-то другой барьер...

На школьный двор как-то забежала серенькая, с белыми лапками кошка. Переросток Иваков из седьмого "А", здоровенный бугай, по слухам имевший разряд по боксу и бывший своим в страшном клане районной шпаны под названием "киксы", кошку поймал и со знанием дела спалил усы. Иваков этот любил устраивать поучительные зрелища, ему нужна была отзывчивая аудитория. Обезусевшая кошка жалобно мяукала и не убегала: видимо, в результате операции потеряла ориентировку. Кое-кто из при сем присутствующих заискивающе посмеивался, кое-кто высказывался в том смысле, что усы, может быть, отрастут опять. Иваков высказался, что надо ещё подпалить и хвост, только вот спички кончились. Кто-то протянул спички, Иваков принял. Я, подошедший позже, в этот миг почувствовал прилив крови к лицу - прилив и отлив... "Если схватить кошку и убежать, то он догонит, я быстро задыхаюсь, а если не догонит, то встретит потом. Если драться, то он побьёт. Если вдруг чудо и побью я, то меня обработает кто-нибудь их киксов, скорее всего Колька Крокодил иди Валька Череп, у него финка и судимость в запасе..."

И вдруг, откуда ни возьмись, подступает Клячко.

- Ты что... ты зачем...

Иваков, не глядя, отодвигает его мощным плечом. И вдруг Кляча его в это самое плечо слабо бьёт, и не бьёт даже, а просто тыкает. Но тыкает как-то так, что спички сами собой падают и рассыпаются. Клячко стоит, мигает. Трясётся, как в предсмертном ознобе.

В этот миг я его предал.

- Собери, - лениво говорит Иваков, указывая на рассыпавшийся коробок.
- Не соберу, - говорит Клячко, но не говорит, только смотрит и почему-то перестаёт мигать.

Все приготовились к привычному зрелищё профессиональной расправы.

В этот миг я предал его в тысячепервый раз.

Иваков на четыре года старше и на 15 килограммов тяжелее. Иваков понимающе смотрит на Клячко сверху вниз. Иваков слегка ухмыляется правой одной стороной своего лица. Иваков ставит левую ногу чуть-чуть на носок. Иваков сценически медлит. Небрежно смазывает Клячко по лицу, но... Тут, очевидно, получилась какая-то иллюзия восприятия - Иваков как бы сделал, но и не сделал этого. Ибо - трик-трак - невесть откуда взявшимся профессиональным прямым слева Клячко пускает ему красную ленточку из носу и академическим хуком справа сбивает с ног. Чётко, грамотно, как на уроке. Но на этот раз никто, в том числе и я, своим глазам не поверил. Да и самого Клячко в этот момент как бы не было, только траектории кулаков. Иваков встаёт с изумлённым рычанием. Иваков делает шаг вперёд, его рука начинает движение, и кадр в точности повторяется. Иваков поднимается опять, уже тяжело, как бы бьёт, и ещё раз - трак-тарарик - то же самое в неоклассическом варианте: хук в нос слева, прямой в зубы справа и ещё четверть хука в челюсть, вдогон. Нокаут.

Иваков уползает, окровавленный и посрамленный. Убегает наконец и что-то сообразившая кошка. Но вот она, непригодность для жизни - с Клячко сделалось что-то невообразимое, он сам тут же и уничтожил плоды своей незаурядной победы, сулившей ему принципиально иной статус. Иваков-то уполз, а Кляча упал на землю, Кляча зарыдал, завыл благим матом, забился в судороге - короче, с ним вышла типичнейшая истерика. Все сразу потеряли интерес, разошлись. Мы с подоспевшим Яськой насилу дотащили его домой: у него подкашивались ноги, он бредил, уверял, что теперь должен улететь. "Куда?" - "В Тибет... В Тибет... Всё равно..." Недели две провалялся с высоченной температурой.

Целый месяц со дня на день мы ждали расправы со стороны Ивакова и его киксов, но Иваков куда-то пропал.




Далее: Маэстро Заединичья
Назад: Никакой тактики